Из письма...

Здравствуйте, дорогие ребята!

Очень давно родилась мысль написать вам письмо. Но время шло. Повседневные заботы поглощали все свободное время, а желание написать так и отодвигалось в дальний угол нашего бытия.

Но на календаре уже 1984 год. Больше чем 40 лет отделяет наше детство от теперешней жизни. Но сколько бы еще столетий ни прошло, все равно не забыть всего того, что пришлось пережить нам в Никольском в те далекие 40-е годы…

Моя бабушка, Мария Ивановна Стериденко, и дедушка, Давыд Андреевич, жили в Никольском, недалеко от церкви. Дом был большой, деревянный и стоял на левой стороне дороги, если ехать от станции вдоль реки Невки (она оставалась по правую сторону), или Тосны, уже не помню.

Как все ленинградцы, мы на лето приезжали в село, чтобы побегать по зеленой травке, покупаться в широкой тогда реке, скатиться с крутого берега к ней…

Дедушка мой, Давыд Андреевич, был железнодорожником, проводником вагона. Ездил в дальние рейсы и домой наведывался редко. А в июне 1941 года он приехал из поездки и созвал всех к себе в гости. В Никольском работали  два его сына, а дочерью была моя мама, Ольга Давыдовна Морозова. Я, как сейчас, помню этот веселый день — воскресенье 1941 года. В субботу все ходили на пруды ловить карася, потом мылись в бане, что стояла на задворках в огородах. Утро было солнечное. Все строили радужные планы на выходной. А мы, ребятишки: Юра и Алла дяди Сережины, Олег и Лидочка дяди Костины и я с братишкой Сашенькой, — ждали, когда будем играть с дедушкой — он у нас был веселый и добрый.

И вдруг радио — черный такой, в виде вьетнамской шляпы, ящик — сказало: «Война».

Мы с малолетним братиком остались у бабушки, а родители уехали в Ленинград. А в начале августа в Никольское пришли немцы. Они въехали в село со стороны Графского моста на мотоциклах. Мы сидели в окопах, вырытых на берегу реки. Впервые мы узнали, что такое бомбежки, налеты, бомбы и снаряды, которые рвались на каждом шагу. Начались пожары. Наш дом сгорел осенью вместе с другими домами (между домами Моховых и Ляминых). Наступили холода и голод. Умерли с голода Сашенька, Лидочка и   Аллочка. В селе начались аресты и бесчинства немцев. А еще больше — полицаев. Напротив бабушкиного дома был дом Шведовых. Перед самой войной у них ушел в Красную Армию сын, которого почти в первые дни убило на войне. На войне у нее был муж. Кажется, Шведову звали Екатериной. Она горько плакала и кричала, что отомстит немцам за смерть сына. Посередине села повесили рыженького парнишку, которого немцы обвинили в поджоге наших домов. Он плакал и говорил, что никогда не поджигал ничего. Но его повесили.

Мы перебрались в дом Ивана Ивановича Лямина (рядом стоял дом Сергеевых, в котором немцы сделали мастерскую и который скоро сгорел то ли от снаряда, то ли от поджога). Наступила зима. Носить было нечего. Находили в развалинах домов старую одежду и натягивали на себя. Никогда не раздевались, а сидели с вещевым мешком и ждали налета. Выходили на улицу и смотрели, куда падают бомбы. Бежали в противоположную сторону. Прятались в подвалах, в воронках, в церкви.  А однажды в дом, в подвале которого мы сидели, попал снаряд. Многих убило (на задворках  дома Лямина). Прятались в церкви — туда тоже попали снаряды, сорвало купол. Мы больше туда не ходили, а прятались в окопах. Было очень голодно. Иван Иванович вспомнил, что закопал убитую собаку, пошел, откапал, сварил и съел. Старушки, что жили напротив Ляминых, съели нашу кошечку. Летом можно было питаться лебедой, зимой женщины уходили с саночками в далекие села, чтобы там выменять за одежду или оставшееся золотое кольцо картофельных очисток, турнепса. А мы, ребятишки, оставались одни. Иван Иванович умер с голода. В его доме хозяйничали мы: я, Саша, Лена и Миша. Было нам тогда от 4 (Мише) до 11 (Саше) лет. Мы бегали на военный завод (во время бомбежки), доставали там муку из опилок и глицерин (до войны их использовали для производства пороха). Из них мы пекли лепешки и ели. Во время сильных налетов мы проникали к немецким лошадям. Кстати, эти лошади стояли в домах. Немцы выпиливали первую стенку, делали помосты и загоняли в комнаты своих откормленных тяжеловозов. Они были привязаны и во время обстрела вставали на дыбы, рвались из дома. А мы воровали у них овес, для того чтобы распарить в печке, смешать вместе с кожурками и  сделать потом лепешки. Нам они казались очень  вкусными. Иногда добывали пропитание в немецких складах, когда туда попадали снаряды. Раскаленные огнем, оттуда вылетали консервные банки (или взрывались). Помню, как однажды таким образом добыли из огня целый ящик меда — это был единственный раз за 4 года, когда я ела сладкое.

А еще у нас был такой способ добывать продукты. Немцы пунктуально в одно и то же время запрягали лошадь, ставили в сани бидон с борщом или каким-нибудь другим блюдом и отправляли обед на фронт. Это в сторону Поповки. Там всегда стояло зарево от пожаров. Мы видели, как немцев отправляли на фронт. Набивали полные машины солдатами, давали им шнапсу и с песнями отправляли на Мгинский или Волховский фронты. Обратно они не возвращались. Зато все поле между селом и заводом было заполнено немецкими могилами с березовыми крестами и касками на них. Бывало, убивали и немца, развозившего обед. Мы подползали (нас видели русские и не стреляли, они были совсем недалеко и часто по ночам с другой стороны была слышна музыка, играли на патефоне «Катюшу»), забирали обед и пировали в своем окопе несколько дней. Даже пудинг однажды добыли. Но это были редкие явления. Чаще приходилось голодать. Иногда бабушка приносила кусок конины от убитой снарядом лошади. Зима была суровая. Всю теплую одежду, какая еще водилась у людей, немцы отбирали и сами одевались в женские пальто, шубы. Мы мерзли, голодали и каждый день подвергались бомбежке. Бои шли ожесточенные, кругом рвались снаряды, бомбы. Периодически происходили налеты авиации. Все меньше и меньше становилось моих сверстников. Одни умирали с голоду, других убивало снарядами или ранило осколками. Когда наступила весна 42-го года, мы стали питаться травой.

А бои становились все ожесточеннее. Помню один воздушный бой. Немцы подбили наш самолет. Один летчик выпрыгнул с парашютом, а другой врезался в дом (за Моховым) и стал расстреливать немцев, которые бежали к нему... Последнюю пулю он оставил себе. А другой, тот, что летел на парашюте, видимо, убедившись, что падает на территорию, занятую немцами, перерезал себе горло, чтобы не попасть в плен к фашистам.

Много было казней в Никольском, особенно военнопленных. Их казнили на площадях, куда сгоняли население Никольского. Бои все усиливались. Немцы привезли тяжелые орудия и стали их устанавливать на том берегу реки. Но наши самолеты их разбомбили. Орудия стояли в развалинах домов, в частности, у дома Шведовых.

В начале мая нас согнали в новой части Никольского (около железной дороги). Шел 1942 год. Нас посадили в товарные вагоны и повезли сначала в деревню Миньков под Гатчину, потом в концлагерь в центре Гатчины, потом в Литву, где нас освободила Красная Армия 14 августа 1944 года.

В октябре 1944 года мы с бабушкой вернулись в Ленинградскую область, Тосненский район поселок Юношества. Мы были первыми жителями, которые приводили разбитые дома в жилой вид. В каменных домах раньше жили немцы. Нужно было очистить стены от их «художеств», застеклить окна, заделать крышу над головой. Кругом были мины, и мальчики на них подрывались, поэтому так мало осталось в живых моих сверстников. Школа открылась в марте 1944 года. Мы были первыми учениками. И помню, что здание школы стояло совсем рядом с домами, а крыша была в виде купола. Мы были все переростки, так как в годы войны не могли учиться, и с большой радостью принялись за учебу. Мне было 11 лет, а я пошла в первый класс. Учила меня Анастасия Дмитриевна, с которой я долго переписывалась. Потом я торопилась наверстать упущенное, и за один год прошла три класса, потом 6 и 7 классы за один год и закончила школу (правда, ШРМ) в 1952 году. Но это уже было в Эстонии, в Таллинне, так как в 1946 году мы уехали из поселка Юношества.

Дорогие ребята! Может быть, кто-нибудь в Никольском помнит это мятежное время, может быть, где-то там живут Саша, Лена, Миша, с которыми довелось прожить в Никольском страшную зиму 1941-1942 годов. Фамилию их, к сожалению, не помню, может быть, Тихомировы? Но точно не помню.

40 лет прошло, как была открыта наша школа (11 марта 1944 года), и я, пользуясь случаем, поздравляю всех с этой датой. И очень надеюсь, что вы, ребята, может, узнаете про моего дедушку, которого, говорят, разбомбило с железнодорожным составом. А мы про него так ничего и не знаем.

 

С уважением, Морозова (Михайлова) Людмила Семеновна.